08. Пасмурный
Тимур учился на эколога, поэтому его отправили набирать материал для дипломной работы. Я вызвался помочь. Весь август мы сидели в лагере: даже в полях иногда бывает так, что хочется прогуляться.
Мы бросали спички в ручей и засекали, за сколько они проплывут 5 метров. А воду набирали в бутылки, чтобы потом проанализировать химический состав в МГУ.
Мы бросали спички в ручей и засекали, за сколько они проплывут 5 метров. А воду набирали в бутылки, чтобы потом проанализировать химический состав в МГУ.
Бутылок надо было много и маленьких. Больше ни для чего такие в полевых условиях не нужны, поэтому с ближайшей оказией мы помимо тушёнки, бечёвки и сыра заказали 30 бутылок газировки.
Газировка произвела фурор не только среди детей вездеходчика, но и у нас. Вкус города. Это тебе не кристально чистая вода из истоков. Газировку быстро выпили, и оставшиеся бутылки валялись по всему лагерю.
Одна недопитая бутылка стояла в бане. В ней же мы сушили пробы для просевки. Я пришёл за новой связкой, увидел бутылку и выпил. Но это была солярка.
Газировка произвела фурор не только среди детей вездеходчика, но и у нас. Вкус города. Это тебе не кристально чистая вода из истоков. Газировку быстро выпили, и оставшиеся бутылки валялись по всему лагерю.
Одна недопитая бутылка стояла в бане. В ней же мы сушили пробы для просевки. Я пришёл за новой связкой, увидел бутылку и выпил. Но это была солярка.
Я понял, что времени у меня не много. Первое, что пришло в голову – наглотаться лактофильтрума и выпить как можно больше воды.
В целом, всё прошло нормально. За исключением того момента, я проснулся посреди ночи с мыслью, что у меня осталось секунд 40. Ни комары, ни холод, ни медведи меня уже не беспокоили.
Ещё пару дней я мог дыханием зажигать свечи, чувствовал себя немного подавленным и до конца сезона нюхал любые жидкости, которые собирался пить. Бензина я, правда, всё равно хлебнул, когда шлангом сливал его с бочки в генератор.
В целом, всё прошло нормально. За исключением того момента, я проснулся посреди ночи с мыслью, что у меня осталось секунд 40. Ни комары, ни холод, ни медведи меня уже не беспокоили.
Ещё пару дней я мог дыханием зажигать свечи, чувствовал себя немного подавленным и до конца сезона нюхал любые жидкости, которые собирался пить. Бензина я, правда, всё равно хлебнул, когда шлангом сливал его с бочки в генератор.
В бане была солярка, потому что с соляркой печь растапливается моментально. Достаточно полить ей золу и поджечь. Сверху можно любые брёвна кидать, возьмутся.
За неделю до того в этой бане я чуть не скончался уже по другой причине. Как я писал в предыдущей части, Андрей был деревенский. Он любил пар.
На свою беду я, Лёха и Тимур полезли с ним париться. Крики «Андрей, богом молю, НЕ НАДО» начались примерно за 2-3 черпака до того, как мы выбили дверь кто чем и покатились голышом по августовской тундре. И лишь эхом догоняло нас андрюхино «Эх, БЛАГОДАТЬ!».
За неделю до того в этой бане я чуть не скончался уже по другой причине. Как я писал в предыдущей части, Андрей был деревенский. Он любил пар.
На свою беду я, Лёха и Тимур полезли с ним париться. Крики «Андрей, богом молю, НЕ НАДО» начались примерно за 2-3 черпака до того, как мы выбили дверь кто чем и покатились голышом по августовской тундре. И лишь эхом догоняло нас андрюхино «Эх, БЛАГОДАТЬ!».
Сама просевочная, как и всё в нашем лагере, находилась чёрт пойми где. От лагеря идти было метров 400, вокруг была свалка. На этой свалке обжились евражки. Одну мы нечаянно подожгли.
Евражки - это такие суслики, которые громко и противно чвыркают. Они бесили собаку, и к их клёкоту добавлялся псиный лай. Одна из евражек спряталась в трубу и сидела там часа 2. Собака сходила с ума, мы тоже начинали нервничать.
Стали думать, как выгнать евражку из трубы. Подняли её, потрясли – евражка сверху. Оттуда не достать, труба высокая. Переворачиваем, она перебегает, ситуация повторяется.
Попробовали выкурить. Насыпали соломы, подожгли. Но дым суслика совершенно не напрягал. Кажется, из трубы даже начал доноситься регги.
Бросили трубу в воду – нифига. Вся труба в ручей не влезала, зверь вылезал с противоположной стороны и посылал нахер собаку. Достали трубу и стали думать, как бы её оттуда всё-таки выгнать.
Пока думали, в трубе стал нарастать странный гул. Показалось, будто оттуда сейчас вылетит ракета – и примерно так и вышло. Из трубы выскочил огненный шар и принялся скакать по тундре.
Больше всего мы переживали, что он подожжёт всё к чёртовой матери – тундра загорается враз. Кто-то сорвал болотник, в пазухах которого была вода из ручья. Осталась после предыдущей попытки. Потушили евражку, он остался жив, все остались живы, пса прогнали.
Евражки - это такие суслики, которые громко и противно чвыркают. Они бесили собаку, и к их клёкоту добавлялся псиный лай. Одна из евражек спряталась в трубу и сидела там часа 2. Собака сходила с ума, мы тоже начинали нервничать.
Стали думать, как выгнать евражку из трубы. Подняли её, потрясли – евражка сверху. Оттуда не достать, труба высокая. Переворачиваем, она перебегает, ситуация повторяется.
Попробовали выкурить. Насыпали соломы, подожгли. Но дым суслика совершенно не напрягал. Кажется, из трубы даже начал доноситься регги.
Бросили трубу в воду – нифига. Вся труба в ручей не влезала, зверь вылезал с противоположной стороны и посылал нахер собаку. Достали трубу и стали думать, как бы её оттуда всё-таки выгнать.
Пока думали, в трубе стал нарастать странный гул. Показалось, будто оттуда сейчас вылетит ракета – и примерно так и вышло. Из трубы выскочил огненный шар и принялся скакать по тундре.
Больше всего мы переживали, что он подожжёт всё к чёртовой матери – тундра загорается враз. Кто-то сорвал болотник, в пазухах которого была вода из ручья. Осталась после предыдущей попытки. Потушили евражку, он остался жив, все остались живы, пса прогнали.
Другим развлечением была незаконная добыча золота. В к тому моменту соседний отряд присоединился к нам, и тамошний начальник, ровесник нашего, решил научить салаг мыть золото.
Процесс оказался не сложный. Берёшь лоток, насыпаешь в него землю, водички наливаешь, руками так из стороны в сторону водишь, земля вымывается, золото остаётся.
Ноль шансов, что у вас получится с первого по десятый раз не вымыть всё золото из лотка. Но со временем пацаны поднаторели и намыли практически на уголовное преследование.
– О, смотрите, золото, – хвастался Лёха в столовой
– Дай посмотреть! – подорвались пацаны вездеходчика
– «Золото» и «дай посмотреть» в моём словаре на разных страницах.
Процесс оказался не сложный. Берёшь лоток, насыпаешь в него землю, водички наливаешь, руками так из стороны в сторону водишь, земля вымывается, золото остаётся.
Ноль шансов, что у вас получится с первого по десятый раз не вымыть всё золото из лотка. Но со временем пацаны поднаторели и намыли практически на уголовное преследование.
– О, смотрите, золото, – хвастался Лёха в столовой
– Дай посмотреть! – подорвались пацаны вездеходчика
– «Золото» и «дай посмотреть» в моём словаре на разных страницах.
Моё отношение к полям, а отношение требуется каждый раз особенное, обычно зависит от того, что я читаю. В 2012-м я прочитал «Бойцовский клуб».
После полей я приехал и написал в ЖЖ так:
После полей я приехал и написал в ЖЖ так:
“
Чукотка это то место, где понимаешь, что невыносимая лёгкость бытия и есть то самое, что в городе сводит тебя и всех остальных с ума.
В трудные минуты твоим матом можно гвозди забивать, сдержать его просто невозможно. Эти места просто созданы для того, чтобы материться, пить и курить, забросив чисто городское стремление к онанистическому самосовершенствованию.
И вот с одной стороны это, а с другой…
Это и вездеход, который пыхча поглощает дорогу, уворачиваясь от рельефа, похожего на смятое одеяло, и то вяло, то неистово тебя раскачивает, тщетно не давая насладиться окружающими видами, и поездки на котором вливают в тебя умиротворение литрами.
Это и облака в несколько слоёв, вальсирующие по удивительным траекториям и оставляющие за собой придурковатые следы, вовсе непохожие на своих определившихся с формой материковских собратьев.
Это и часами длящиеся закаты с рассветами. Это, знаете ли, вообще довольно клёвое чувство, когда каждый раз, выходя из палатки, ты предвкушаешь увидеть на небе что-то восхитительное из чудных чукотских оптических явлений.
Это и снег, способный накрыть мощным одеялом даже в июле, и который скорее ошеломляет и веселит, чем досадует.
Это и северные сияния, которые хоть и попадаются на глаза местным жителям куда чаще, чем грозы, неискушённый взгляд просто потрясают.
Это и абсолютная тишина, которую я слышал только там, в безветрие на сопках, ближе к августу, когда гнус уже замёрзнет.
Это и быт.
Полевой лагерь это такая минималистическая модель цивилизации, в которой существует только лишь необходимое и к чему, на самом-то деле, довольно легко привыкнуть. Ну, потому что, в действительности, только этот минимальный набор удобств и нужен любому человеку. Можно привыкнуть и туалету на улице (при таком количестве комаров процесс не затягивается, кстати), и к умыванию в ручье, и к тому, что нужно вставать в пять утра, да подкидывать дров в печку в палатке, чтобы под утро не околеть. И вполне клёво себя чувствовать. А уж если соорудить себе умывальник в палатке и построить сортир, то жизнь кажется уже совсем налаженной. Всё это… как-то по-настоящему. Вообще до фонаря, во что ты одет, как давно мылся и когда выходит новый айфон. Это просто о***тельно.
В трудные минуты твоим матом можно гвозди забивать, сдержать его просто невозможно. Эти места просто созданы для того, чтобы материться, пить и курить, забросив чисто городское стремление к онанистическому самосовершенствованию.
И вот с одной стороны это, а с другой…
Это и вездеход, который пыхча поглощает дорогу, уворачиваясь от рельефа, похожего на смятое одеяло, и то вяло, то неистово тебя раскачивает, тщетно не давая насладиться окружающими видами, и поездки на котором вливают в тебя умиротворение литрами.
Это и облака в несколько слоёв, вальсирующие по удивительным траекториям и оставляющие за собой придурковатые следы, вовсе непохожие на своих определившихся с формой материковских собратьев.
Это и часами длящиеся закаты с рассветами. Это, знаете ли, вообще довольно клёвое чувство, когда каждый раз, выходя из палатки, ты предвкушаешь увидеть на небе что-то восхитительное из чудных чукотских оптических явлений.
Это и снег, способный накрыть мощным одеялом даже в июле, и который скорее ошеломляет и веселит, чем досадует.
Это и северные сияния, которые хоть и попадаются на глаза местным жителям куда чаще, чем грозы, неискушённый взгляд просто потрясают.
Это и абсолютная тишина, которую я слышал только там, в безветрие на сопках, ближе к августу, когда гнус уже замёрзнет.
Это и быт.
Полевой лагерь это такая минималистическая модель цивилизации, в которой существует только лишь необходимое и к чему, на самом-то деле, довольно легко привыкнуть. Ну, потому что, в действительности, только этот минимальный набор удобств и нужен любому человеку. Можно привыкнуть и туалету на улице (при таком количестве комаров процесс не затягивается, кстати), и к умыванию в ручье, и к тому, что нужно вставать в пять утра, да подкидывать дров в печку в палатке, чтобы под утро не околеть. И вполне клёво себя чувствовать. А уж если соорудить себе умывальник в палатке и построить сортир, то жизнь кажется уже совсем налаженной. Всё это… как-то по-настоящему. Вообще до фонаря, во что ты одет, как давно мылся и когда выходит новый айфон. Это просто о***тельно.
Когда я уезжал из Москвы от своих передряг и уже воспринимавшихся в штыки её вялых ценностей, я уже знал, за чем ехал. Потому у меня это уже было. И новое поле мне это дало. Через неудобство, усталость и боль удалось расслабиться и выдавить из себя то, что меня девять месяцев угнетало в городе. В Москве этого сделать не получалось. Там – легко.
Чукотка была моим личным психологом. Персональным Иисусом.
Чукотка была моим личным психологом. Персональным Иисусом.
