Помощник пилота провёл инструктаж. «Из вертолёта не стрелять. Выпивать культурно. Как сядем – в дверь не ломимся. Сами вас выпустим, когда винты остановятся».

Пилотировал МИ-8 Виктор Григорьевич Иванов. Он же владелец вертолёта. Он же Альфа и Омега «Билибиноавиа». Легендарная личность.

Про Иванова говорили, что он воевал в Афганистане. Рассказывали, как сажал горящие вертолёты на горные пики и одновременно с этим стрелял из-за штурвала по моджахедам.

Всё это, конечно, неправда. В Афгане он был, но летал на Чукотке. Что не помешало ему стать выдающимся пилотом высшего класса. Каких только историй я не слышал про его навыки пилотирования.

Например.

Как-то раз надо было забрать людей с участка. Пока он летел, наполз густой туман. Видимость нулевая, вертолёт постепенно снижался. Чтобы хоть как-то ориентироваться, он летел практически над рекой, берега которой поросли лесом.

Публика из нескольких геологов, вездеходчика и собаки наблюдала как оранжевый Ми-8, ревя и протискиваясь через лес, выплыл из тумана прямо на них. Затем аккуратно сел рядом и заглушил двигатели.

Рассказывали, как он гонял медведя по тундре (находясь при этом во всём том же вертолёте), давал порулить своим Ми-8 знакомым геологам и многое другое.

Но чаще он был не в духе.

Поскольку стрелять из окна нам запретили, я достал фотоаппарат. Я каждый год открываю иллюминиатор и просовываю в него телевик, чтобы хоть раз зацепить стадо оленей или хотя бы удирающего от шума медведя.

Но каждый год всё сопки, ручьи да болота.

Где-то через час мы сели.

Начальника встречала целая процессия. Главы артелей, старатели, местные сумасшедшие – все.

– Как перезимовали?!
– Да что нам станется!

Пока офицерский состав удалился, мы разгружали вертолёт. Множество коробок и мешков. Консервы, крупа, снаряжение, шмотки, утварь. Это был необходимый минимум того, что может понадобиться 10-и людям в течение двух месяцев.

Вся билибинская ватага разделилась на пять отрядов. Наш отряд состоял из 4-х молодых бойцов, начальника, субначальника, трёх девиц в лабораторию и вездеходчика.

Мы набросили на бутор брезент и легли сверху. Вертолёт взмыл в небо, забросив вихрь пыли нам в морды, а затем удалился. Мы отряхнулись и стали загружать все свои вещи уже в третий за последние два часа. На сей раз в Камаз.

Через пять минут нас привезли в заброшенный посёлок. Посёлок звался Весенний.

Заброшенные дома располагались на холме ярусами. Всё поселение целиком секла одна длинная дорога, от верхних домов к нижним. В тот год нам принадлежали два домика. Один располагался на самой вершине, другой ярусом ниже. В верхнем жили мужики, в нижнем – девицы.

В лучшие времена здесь жили сотни человек. В 90-х посёлок ликвидировали. Каждому разрешили забрать с собой только часть вещей. В домах осталась мебель, книги, кухонная утварь. В школах сохранились дневники, журналы и даже аттестаты.

Рядом с Весенним находится Песчанка, месторождение с пятью миллионами тонн меди. Оно входит в топ-10 месторождений своего типа. Пока медь стоила дешёво, им никто не интересовался. В начале 10-х цена подросла, и к нему потянулись геологи.

А теперь представьте. Вы всю жизнь провели в городе. Каким будет ваше первое действие, когда вы вошли в комнату, увидели розетку, а ваш телефон сел? Воткнуть его на зарядку, верно?

Поздравляю, вы такой же идиот, как и я.

Алё! Это заброшенный посёлок на Чукотке. До райцентра 200 км, и к нему нет дороги. Откуда в этом доме электричество? И нафига вам вообще телефон, кому вы собрались звонить? Связь пропадает в 10 метрах от Билибино, дальше всё. Тишина. Только радио ловит еле-еле. Причём одна станция.

В тот год на Весеннем вместе с нами год тусили старатели и геофизики. В заброшенном посёлке закипела новая жизнь. Даже столовая заработала.

На обед была оленина.

Оленина поначалу мне не понравилась. Мясо с лёгким привкусом печёнки, которую я не выношу.

Готовили на всех нас три поварихи. Серьёзные женщины. Для посетителей играл настолько махровый шансон, что у неподготовленного слушателя уши сами собой сворачивались в трубочку.

– Прямо ресторан! – с уважением произнёс один работяг.

Мы вернулись домой. Там нас ждал начальник. На завтра предстоял ознакомительный маршрут. Он провёл общий инструктаж, из которого я не понял вообще ничего. Закончил он фразой «кто медведей боится, тот геологом не станет». И почему-то посмотрел на меня.

А я и не боялся. Опасаться я их стал только году так в 14-м, когда понаслушался всяких историй про встречи с этими ребятами. Тогда-то первобытный страх быть сожранным во мне и пробудили.

В целом, ознакомительный маршрут прошёл как надо. Запомнить, что надо делать, было несложно: выкапываешь ямки через 50 метров, черпаешь из них глину и складываешь в мешочки. В мешочки бросаешь этикетки, связываешь их парами и бросаешь в рюкзак. Было жарко и очень душно. Все быстро сдохли и захотели обратно в избу.

Когда мы вернулись, начальник развернул большую карту, на которую были нанесены маленькие точечки.

– Это бегунок. Рядом с избой надо отобрать несколько сотен проб. А потом поедем на север, ближе к месторождению. Там встанем лагерем и будем оттуда работать. Две тысячи проб на одном участке, две на другом и ещё тысяча на третьем. Так что, считайте, ещё даже не начинали.

За два следующих дня мы неспешно отобрали сотню проб рядом с посёлком. Ходили по двое, дышали свежим воздухом и забрасывали мешочки в рюкзак.

Во все остальные дни было не так.

Задача во время литохимического маршрута простая – пройти несколько километров по прямой, останавливаясь через каждые n метров, чтобы отобрать пробу. Проба – это либо песок, либо глина. Копаешь ямку глубиной сантиметров 30, черпаешь оттуда землю, кладёшь в мешочек, бросаешь этикетку с GPS-координатами и идёшь себе дальше.

Оказалось, что это бывает охренеть как тяжело сделать.

На ноги намотаны парчовые портянки и надеты резиновые болотные сапоги. На теле плотная брезентовая роба. Под ногами мох, который пружинит как поролон. Рюкзак забит мокрыми мешками с землёй. Вся спина, плечи и задница искусаны комарами.

Летом на Чукотке часто набирается тридцатник. А в накомарнике, знаете ли, душновато. Лучше материковские сорок, чем чукотские тридцать.

За первые маршруты я собрал все виды косяков, которые только могут приключится в поле с городским дурачком вроде меня.

В первый же день я потерял бутылку с водой.

Пройти маршрут без воды – очень тяжело. Ручьи были не везде, и далеко не из каждого можно было пить. Минерализация слабая, напиться даже нормальной водой тяжело.

Когда я наконец дополз до лагеря, я почувствовал себя счастливей чем когда-либо. Распластался на раскладушке, напился тёплой безвкусной воды и разглядывал швы на брезенте палатки. Мне было плевать на комаров, на грязь, на камешки в сапогах. Меня вынули из моего тела, вытряхнули и сунули обратно.

В следующий маршрут я не взял средство от комаров. Лучше бы я просто умер во сне.

День был особенно жаркий, а маршрут шёл через болота. Идти в накомарнике в такую погоду – настоящая пытка. Я доходил до точки, расстёгивал накомарник, мотал мордой во все стороны и пытался выудить между кочками хотя бы немного глины без органики.

Ладони зудели, за ушами раздавался омерзительный писк. На нос, лоб, губы – всюду садились комары, которых я пытался сдуть, стряхнуть, как-нибудь сковырнуть. Чтобы отобрать 80 своих проб, я потратил 8 часов.

В каждый маршрут мы брали лопату и молоток. Два прекрасных инструмента. В третий заход один из них я сломал, а другой потерял. Час искать в кустах небольшой металлический предмет и выкапывать глину только полотном лопаты совершенно не тянуло, но деваться было некуда. Маршрут при этом хотелось пройти как можно быстрее: в середине июля к комарам добавились ещё и оводы. Эти ребята редко кусают, но доканывают гениально.

В пятый или шестой маршрут я взял недостаточное количество мешочков для проб. К концу рабочего дня у меня осталось критически мало полостей, которые я не заполнил бы песком.

Я забывал этикетки, падал в реки, нечаянно бил себя лопатой в колено, по ошибке жрал волчью ягоду.

Иногда мы оставляли пробы, связывали их шпагатом и вешали на деревья. Потом на вездеходе отдельно ездили и собирали. В первый же день, как меня взяли этим заниматься, пока мы ездили, на лагерь налетел шторм и посносил все палатки.

У нас было солнце, жара, а где-то в километре мои вещи разлетались по всей округе. В следующие 10 лет я с таким ещё много раз сталкивался.

Когда проводишь по несколько часов в полном одиночестве, мышление меняется. Ты сам себе и радиоведущий, и радиослушатель. Священник и исповедующийся. Лирический герой и его автор. И, конечно, у тебя с непривычки слегка трогается крыша.

Я вёл воображаемые диалоги с медведями. Представлял гипотетическую ситуацию: вот он на меня выходит и говорит, что из-за нас, людей, нарушается экология, и именно поэтому он меня сейчас сожрёт. Что бы я попытался ему объяснить? Как бы строил доказательную базу, подбирал аргументы?

В этот момент у меня обычно вываливались батарейки из GPS-приёмника, залетал комар в нос, случалась какая-нибудь другая херня, и я уже никого ни чём не хотел убеждать. Пускай жрёт.

Затем тяжелый вздох, батарейки обратно, выковыриваю комара, и мысли мои уже катятся к тому, что увижу в титрах перед смертью. К тому, что будет в некрологе.